«Некий господин Лермантов, гусарский офицер» написал ставшее знаменитым стихотворение «Смерть поэта» – точнее его первый 56-строчный вариант (до слов «… И на устах его печать»).

   Стихотворение мгновенно разошлось во множестве рукописных копий, и Лермонтов стал известен в просвещенных кругах России. В светском обществе гибель Пушкина восприняли по-разному: многие были на стороне офицера-кавалергарда Жоржа Дантеса, убийцы поэта. Даже среди родственников Лермонтова нашелся такой человек – его двоюродный дядя, камер-юнкер Николай Аркадьевич Столыпин (брат А.А. Столыпина-Монго).
   Н. Д. Юрьев, бывший свидетелем их встречи, рассказывал: «Столыпин расхваливал стихи Лермонтова на смерть Пушкина; но только говорил, что напрасно Мишель, апофеозируя поэта, придал слишком сильное значение его невольному убийце, который, как всякий благородный человек, после всего того, что было между ними, не мог бы не стреляться <…> Лермонтов сказал на это, что русский человек, конечно, чистый русский, а не офранцуженный и испорченный, какую бы обиду Пушкин ему ни сделал, снес бы ее, во имя любви своей к славе России, и никогда не поднял бы на этого великого представителя всей интеллектуальности России своей руки. Столыпин засмеялся и нашел, что у Мишеля раздражение нервов».
   В тот же вечер, 7 февраля, «в ответ на светские толки, сплетни и отдельные голоса, раздававшиеся в защиту убийцы поэта», было написано «известное прибавление», в котором явно выражался весь спор и негодование Лермонтова. Вскоре эти стихи разнеслись не только по Петербургу, их читала уже вся Москва.
    Один из списков был послан Николаю I анонимным лицом c пометкой «Воззвание к революции». В придворных кругах стихотворение было расценено как «бесстыдное вольнодумство, более чем преступное». В квартире Лермонтова, находящейся в Царском Селе, а затем и в Петербурге (в доме, где проживала его бабушка, Е.А. Арсеньева) произвели обыск. 18 февраля поэта посадили под арест, поместив в одну из комнат верхнего этажа Главного штаба.
   Казалось бы, заключенный под стражу, оторванный от родных и друзей, Лермонтов должен был пасть духом от отчаяния, но нет… Этого не произошло. Находясь в окружении голых стен, он не прекратил писать стихи. Наоборот, это обстоятельство послужило своеобразным толчком для создания новых и переработки уже созданных им «пьес». Поэта нисколько не смущало, что в данный момент у него нет удобного стола, писчей бумаги и чернил. Из этого положения он нашел выход – велел приносившему обед камердинеру (которого только и пускали к Лермонтову) завертывать хлеб в серую бумагу. И на эти самые клочки ложились одно за другим, написанные c помощью вина, печной сажи и спички, слова человека, который вверял бумаге все свои переживания. Таким образом, из-под «пера» Лермонтова вышли стихи: «Когда волнуется желтеющая нива», «Сосед» («Кто б ни был ты, печальный мой сосед») и «Узник» («Отворите мне темницу»), которые открыли так называемый «тюремный цикл» его поэзии.
   Эта тема для русской литературы была не новой, но поэту, испытавшему на деле, что такое неволя и истинное желание свободы, удалось оригинально передать глубокий смысл, заложенный в созданных им произведениях, точно, просто и сильно выразить занимавшие его чувства.
   В памяти проскользнули строки из стихотворения «Желание», написанного им еще в 1832 году. Но  теперь, «пережив» его заново в сложившихся обстоятельствах, Лермонтов в качестве зачина оставляет только первые четыре строки предыдущего произведения, и, заменив название, создает поистине удивительное по своему содержанию новое – «Узник», отдельные части которого еще долгое время бытовали в народно-песенном обиходе:

Отворите мне темницу,
Дайте мне сиянье дня,
Черноглазую девицу,
Черногривого коня!
Я красавицу младую
Прежде сладко поцелую,
На коня потом вскочу,
В степь как ветер, улечу.

В это же время Лермонтов пишет стихотворение «Сосед», «сюжетным» ядром которого становится песня, настолько созвучная его душевному состоянию, что вызывает в нем не отчаянье и грусть, а вдохновение. Ведь благодаря напевам единомышленника, находящегося в сырой темнице, угнетающей его, в груди мечтающего о  свободе поэта «все оживает вновь, и мысли далеко несутся», и ум становится полон «желаний и страстей»:

И лучших лет надежды и любовь
В груди моей всё оживает вновь,
И мысли далеко несутся,
И полон ум желаний и страстей,
И кровь кипит – и слезы из очей,
Как звуки, друг за другом льются.

А вот чтобы понять, как родилось небольшое по объему произведение «Когда волнуется желтеющая нива», тоже созданное в заточении, недостаточно знать обстоятельства, которые предшествовали или сопутствовали его написанию, необходимо проникнуть в глубь творческого процесса поэта – к самым ранним его истокам. Когда впервые детскому взору только начинал открываться мир, Лермонтов увидел русскую природу, русскую деревню. И старина, и память о  полях «земли родной» стали тем, без чего немыслима родина. В день беды, «в минуту жизни трудную», когда тяжким было одиночество, поэт вспомнил Тарханы, родной край: взору предстала знакомая c детства, но «нарисованная уже его словами» картина, где «встретились» весна, лето, осень одновременно, «румяным вечером иль утра в час златой».
   И, может быть, в эти минуты духовного прозрения мятежному Лермонтову удалось усмирить душевную тревогу и разгладить «морщины на челе», но в то же время задуматься о  скоротечности и условности его светлых переживаний:

И счастье я могу постигнуть на земле,
И в небесах я вижу Бога.

Через несколько лет эти произведения окажутся среди тех 28, которые сам поэт после тщательного выбора предложит читателю. Они будут опубликованы в единственном прижизненном сборнике «Стихотворения М. Лермонтова», вышедшем в свет в октябре 1840 года в петербургской типографии Ильи Глазунова.
   А судьба самого Лермонтова решилась очень быстро: в Министерстве Военного департамента было заведено «Дело… по записке генерал-адъютанта графа Бенкендорфа о  непозволительных стихах, написанных корнетом лейб-гвардии Гусарского полка Лермонтовым и распространении оных губернским секретарем Раевским», и озвучено «высочайшее повеление», по которому друг поэта, С.А. Раевский, после одного месяца, проведенного на гауптвахте, должен был отправиться в Олонецкую губернию «на службу по усмотрению тамошнего губернатора». А корнет Лермонтов, несмотря на все усилия его бабушки и  друзей Пушкина, прежде всего Жуковского, близкого императорской семье, без понижения в звании из Лейб-гвардии Гусарского был переведен в Нижегородский драгунский полк, который нёс службу на Кавказе.

А. Лисюткина сотрудник музея – заповедника «Тарханы»