«17 часов, 15 июля 1841 года»

Извивающаяся тропинка круто уходила в сторону от дороги. Меж тревожно шелестевших кустарников, в сумерках  пасмурного неба все казалось пепельно – серым. Ветер угрюмо вздыхал среди камней и мертвым шепотом проникал в уши, рассказывая каждому о чем – то таком, что знает  только этот вечный странник.

С горы Бештау медленно и неумолимо ползла грозовая туча, сокрушая солнечный свет. Сей воздушный левиафан, казалось, нес  с собой сумрак, словно бы уже наступил поздний вечер. Мир  окрасился в цвета шторма – этой тревожной синью, взывающий к глубоко спрятанной тоске на дне каждой человеческой души. Словом, было похоже, что кто – то разлил в этом месте квинтэссенцию беды, так, что она пропитала все – ветер, камни, землю, тучи, самих участников процессии.

Алексей Столыпин, секундант, перевел взгляд с неба на Михаила и тронул его за плечо, обращая на себя внимание. Если кого – то и не коснулась разлитая в воздухе тревога, так это Лермонтова. Если его будущий противник, а по совместительству бывший товарищ Николай, постоянно озирался, словно боясь увидеть, что мир за его спиной обрушивается в ничто, и нервно облизывал пересохшие губы, то Михаил был абсолютно спокоен, хранил на лице лирическое выражение и вроде как некую беззаботность, присущую либо ребенку, либо фаталисту. Казалось, будущий поединок ничуть не волновал его.

- Вы уверены? – спросил Столыпин у поэта, который стоял, сунув руки в карманы, и наблюдал за природой в преддверии истерии бури. Тот повернул к нему голову, и сквозь полуулыбку произнес: - Человек никогда не может быть ни в чем уверенным до конца.

- Мне кажется, ваш конфликт с Мартыновым  исчерпал себя…

- Друг мой, да не было никакого конфликта. Все  это дешевые сцены  на театре нашего светского общества,– сказал Лермонтов, а затем  показал  на тяжелое  небо. – Вот  это  настоящее.  Все  остальное – так не стоит  упоминания.

- Я так понимаю, стрелять в Николая вы не собираетесь?– от  сердца  Алексея Аркадьевича слегка  отлегло,  хотя  предчувствие  скорей  беды  по – прежнему  шевелилось змеей на дне его души.

Легкий кивок послужил ответом, словно  поставив в разговоре точку. И действительно до самого начала дуэли никто больше не проронил ни слова. Лишь Глебов, секундант Мартынов, что – то коротко пробормотал, споткнувшись о корень кустарника, нарушив тишину, отчего все вздрогнули.

Столыпин увидел, как дуэлянты обменялись взглядами. Живой, чуть рассеянный взгляд  Лермонтова, такой взгляд бывает, когда мысли витают где – то далеко, и холодный, презрительный – Мартынов. И чувство неотвратимости чего – то жуткого снова всколыхнулось в сердце Монго – Столыпина.

****

Васильчиков и Глебов отмерили три десятка шагов, развели противников на крайние дистанции и положили им сходиться на десять шагов по команде «Марш». Со щелчком был раскрыт чемодан и пистолеты вручены участникам дуэли, словно лотерейные билеты в другой мир. Князь заметил, что оружие было ледяным, словно вытягивало из пальцев саму жизнь. Но Васильчиков был  спокоен,  словно все происходящее его ничуть не касалось… Глебов  же волновался, он в очередной раз захотел броситься между двумя бывшими приятелями, высказать им в лицо все, что он думает об их упрямстве и глупых обидах, но его воспитание и здравый смысл воспретили ему это сделать.

Много времени спустя, при свете тающей свечи, за написанием воспоминаний о злополучной дуэли, Александр Васильчиков, пытаясь оправдываться, горько сожалел о том, что ничего не сделал для примирения противников, но тогда…

Васильчиков и Трубецкой, тихо переговаривались, стоя поодаль. Последний курил  толстую папиросу, а князь насмешливо называл его старым дымоходом, на что его собеседник лишь хмурился – он явно считал, что шутки Васильчикова абсолютно не к месту. Столыпина, случайно  услышавшего обрывок их речи, поразило настроение князя – перед событием, решающим человеческие  судьбы, он был спокоен, вроде как ироничен и рассуждал о каких – то мелочах, к настоящему моменту не имеющих никакого значения.

«Я ли неправилен или он?» - задался вопросом Столыпин. «Наверное, неправилен я», -  решил секундант. Не стоит принимать близко к сердцу эту дуэль. Выстрелят в воздух и поедут ужинать в трактир… Чтобы успокоиться, мужчина начал вспоминать хорошие Пятигорские трактиры, их меню и хозяев, решая,  куда посоветовать направиться примирившимся соперникам. К сожалению, это плохо помогало…

Все собравшиеся заметно нервничали, и даже лошади, стоявшие в кустах, взволнованно били копытами по стылой земле и изредка всхрапывали, коротко и страшно. Казалось, что настроение людей передалось и животным…

Рядом со скакунами ждали окончания дуэли друзья Лермонтова. Руфим Дорохов привез шампанское.

- Надо торопиться, скоро будет дождь,- только и успел подумать он.

***

Прозвучала команда сходиться.

Лермонтов улыбнулся и остался на месте.

Лицо Мартынова осталось каменным, и он решительно зашагал вперед, цокая каблуками по каменным плитам. Поэт медленно поднял пистолет, и его противник, словно зеркальное отражение, сделал то же самое. Только вот рука Михаила продолжала подниматься дальше,  в то время как ствол Николая угрожающе уткнулся в направлении груди Лермонтова.

Время, казалось, замерло. Два человека стояли друг напротив друга, смотря глаза в глаза, полные смерти в руках, ждущих выстрела. Лишь ветер трепал их волосы, разрушая иллюзию статичного фотоснимка…

Едва  заметная морщинка по лбу поэта, когда губы Мартынова исказились в злом оскале. Видимо, в этот момент поэт все понял. Понял, что ошибся в человеке, которого до последнего момента считал своим товарищем.

Раздался выстрел…

…Михаил бесконечно долго падал, словно подстреленная птица. Не падал, а скорее опускался на землю, как снежинка в немой тишине снегопада. Или время и впрямь замедлилось для Алексея Столыпина, скованного ужасом и ощущением глобальной несправедливости, неправильности?

 С глухим стуком поэт, наконец, упал. На лице его навеки застыло выражение укора и изумления, вместе с той самой морщинкой разочарования, появившейся на лбу Лермонтова в последние секунды перед роковым выстрелом. Эта морщинка, своей пронзительной тоской от потери веры в Человека будет преследовать всех участников дуэли до конца их дней.

Мартынов опустил пистолет и долго смотрел на тело того, кто некогда был его другом, а затем, вернув оружие растерявшемуся Глебову, отвернулся и посмотрел на небо, словно хотел там что – то увидеть. Он что – то пробормотал, еле слышно. Как показалось Александру, что – то про Рубикон…

… На земле неподвижно лежало тело человека, о котором император позже скажет, что он «мог заменить нам Пушкина». Он был один, один во всем свете, во всей беззвездной тьме и шелестящем дожде. Струи воды били по лицу и груди, стараясь смыть кровь, словно этим можно было что – то исправить. Мартынов первым ускакал в Пятигорск – он спешил к коменданту, чтобы сообщить о дуэли. Васильчиков стремился скорее написать письмо отцу, чтобы получить защиту. Глебов, Столыпин искали в Пятигорске доктора и повозку, чтобы перевезти тело домой. Дорохов и Трубецкой разъехались  по домам. «Лермонтову не помочь, надо себя спасать!», - уже не вспомнить, кто произнес эти слова, но эта мысль засела в голове многих из присутствующих на дуэли, и от нее людям было тошно, противно и неуютно.

Трубецкой видел, как привезли тело Лермонтова, слышал, как плакали слуги, как всю ночь не гасла свеча в будто бы осиротевшем домике, где М. Ю. Лермонтов жил со своим двоюродным дядей и другом.

- Мертв, шептал Трубецкой.

- Мертв, - вторили  его мыслям листья черешен за окном.

- Мертв, - звенели звезды, и качалось небо над головой.

Сердце казалось, остановилось от боли. Трубецкой не шевелился, лишь на его лбу, как тогда у Михаила, появилась едва заметная морщинка.

А за стеной тяжело стонал Столыпин.

- Не уберег! Что я скажу его бабушке? – слезы душили, они не давали дышать – его лучшего друга не стало, а он был почему – то живее всех  мертвых, хранил тепло и горячую кровь в своих жилах. Аристократическое лицо Алексея Аркадьевича перекосила гримаса ужаса и горя… Всю ночь он просидел у тела поэта, подверженный серым думам, полным злой черной тоски, а на утро, когда весь Пятигорск пришел прощаться с Михаилом Юрьевичем, все увидели другого Манго. Его дивно высокий лоб разрезала морщинка как у его товарища Мишеля, а темные волосы посеребрила седина.

Лукин Н.