Призрак обиженного зятя витал над всполошенной бабкой днём и ночью! В Тарханах всякий звук дорожного колокольчика повергал её в ужас: дворовые по очереди сторожили на дереве, высматривая, чья коляска? Маленького Мишу спешно укутывали и, на всякий случай, увозили из усадьбы. Каково же ей было вытерпеть три недели, когда она сама привезла и оставила его летом 1827 года в имении отца в Кропотове? Жертвы этой было не миновать: для определения внука в Московский благородный пансион нужны были бумаги с подтверждением дворянства.

...Пока Юрий Петрович рылся в старых документах, его сын рассматривал в полутёмной гостиной, где окна заплело хмелем и разросшимся вьюном, фамильные портреты. У прадеда красовался на Парадном кафтане нагрудный знак депутата комиссии по составлению нового Уложения при Екатерине II. Дед Петр Юрьевич был в седых буклях завитого парика. Солнечное пятнышко на светлой стороне стены — портрет матери, списанный с тарханского.

Набродившись по земляничным берегам Любашевки, по обширному фруктовому саду, Мишель возвращался и с прилежностью принимался писать акварелью папенькин портрет, которого недоставало в ряду. Отец позировал терпеливо.

— Ты одарён способностями, мой сын, не любишь безделья, это меня утешает. Помни, что за талант ты дашь отчёт Богу. Не употребляй его на бесполезное.

Юрий Петрович давно уже не выглядел петербургским франтом. Его подтачивали болезнь и меланхолия. Иногда целый день ходил небрит, в старом, вытершемся по швам халате. Сыновнее сердце сжималось от участливой нежности. Он ценил, что отец говорит с ним, как со взрослым.

— Беспокойство мысли в юных летах образовывает ум. Поверь мне, друг мой, философия спасительное средство от фанатизма и обыденности. Это не моё мнение, а умнейших людей.

В Москве Мишель с отцом виделся лишь урывками. Гувернёры в угоду бабке твердили, что приезды отца отвлекают его от занятий. Да и сам отец был тороплив, озабочен: хлопотал о закладе имения в казну. Денег на жизнь не хватало.

Последний его приезд в апреле 1831 года был ужасен: семейная драма вырвалась-таки из-под спуда! Ссора между бабушкой и отцом произошла у Мишеля на глазах.

Ему требовалась срочная подмога, чтобы устоять против бабушки и отца. Он больше не узнавал их в лицо. Они терзали его. Палили друг в друга, как из пистолетов, злобой и несправедливостью, а попадали всё в него, в него...

Ему было присуще какое-то странное отвращение, род сердечного испуга перед чужими слезами, хотя у самого от сущей безделицы глаза часто становились мокрыми. И долго после всплывали впечатления горькой юности, когда он, совсем уже было собравшийся уйти с обездоленным отцом, — может быть, и желчно-несправедливым, но таким одиноким и нуждавшимся в сыновней любви! — за несколько секунд переменил решение, сломленный не попрёками, не бранью бабки, а её внезапно прорвавшимися слезами, беспомощностью и отчаянием, ещё горшим, чем у отца!

Он остался, но не простил ей этих слёз.

Он и раньше был неровен, взбалмошен, эгоцентричен. Но открыт. Доверие к близким рухнуло. Скрытность — вовсе не замкнутость, не молчание. Это — притворство. Он притворился сначала спокойным и безразличным, всё скоро забывшим. А потом и вовсе балагуром, шутником. Шутки становились всё ядовитее — ах, но ведь Мишель так избалован!

Злосчастный переворот совершился в его натуре: он больше никому не верил, никого не любил с безусловной ребяческой искренностью. Выставлял напоказ дурные свойства характера — если их не было, придумывал их себе! — лишь бы уязвить, уколоть почувствительнее, мало разбирая, на кого попадут удары.

А тосковал по отцу, запершись по ночам, тайно.

О мой отец! Где ты? Где мне найти
Твой гордый дух, бродящий в небесах?
В твой мир ведут столь разные пути,
Что избирать мешает тайный страх.

Душа Лермонтова откликалась на всё. Нет, не один Пушкин посылал привет «во глубину сибирских руд», безвестный школьник из Московского благородного пансиона тоже стремится подбодрить узников:

Сыны снегов, сыны славян,
Зачем вы мужеством упали?
Зачем?.. Погибнет ваш тиран,
Как все тираны погибали!..

Лето 1830 года взорвалось в Европе бунтами и революциями. О, как ликует сердце Мишеля! Албанские повстанцы вызывают его восхищение:

Опять вы, гордые, восстали
За независимость страны,
И снова перед вами пали
Самодержавия сыны...

Он произносит это слово так, будто уже на себе ощутил его тяжесть. Словно ненависть к самодержавию у него в крови. Карлу X бросает в лицо, как перчатку:

Ты мог быть лучшим королём.
Ты не хотел. Ты полагал
Народ унизить под ярмом.
Но ты французов не узнал!
Есть суд земной и для царей.

Что ж, Николаю Павловичу Романову нельзя отказать в интуиции. Нагрянув внезапно в Благородный пансион, едва протолкнувшись сквозь толпу непочтительных юнцов, которые не дали себе труда узнать в рассерженном генерале русского императора, он почувствовал вольнолюбивое кипение в этих стенах. Московский «лицей» доживал последние дни...

Юный Лермонтов слишком рано, чересчур стремительно постигал подоплёку поступков других людей. Даже те их побуждения, которые не вылились в поступок, но неизбежно вели к нему. В нем вспыхивала интуиция, подобно шахматной. Но ведь он был всё-таки ребенком, подростком, юношей. Прозрения мысли выливались у него с детской непосредственностью и детским преувеличением. Право же, извинительные хитрости и подвохи школьных приятелей, фраза, брошенная кем-то без умысла, — под страстным пером Мишеля неизменно принимали трагическую окраску.

Лермонтов был безмерно одарён. Но этого не подозревал ещё никто. Даже он сам. Перо его бесстрашно выводило:

Нет, я не Байрон, я другой
Ещё неведомый избранник...

Сам же он до конца дней склонен был постоянно преуменьшать свои литературные удачи. (Достаточно вспомнить сверхстрогий, прямо-таки безжалостный отбор стихотворений — или, как тогда выражались, пьес, — для единственного его прижизненного сборника! Мы считаем «Парус» шедевром. Он так не считал.)

 Колесникова Елена